Дневник валаамского пастуха. Часть первая

Главный недостаток многих мемуаров — самодовольство мемуариста. И избежать этого самодовольства очень трудно: оно читается между строк.

Если же мемуарист очень стремится к «объективности» и начинает преувеличивать свои недостатки, то и это неприятно... Тяжёлое это чтение.

Поэтому — стоит ли писать воспоминания?

Стоит, — чтобы не забылись события, атмосфера прежних лет, а главное, чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы.

Дмитрий Лихачёв «Мысли о жизни»

ПРОЛОГ

С отцом Георгием, до пострига Германом, у меня по-всякому было. Хорошего много, и плохого тоже. Я ему и завидовал, и ревновал, и козни строил...

Иногда думаю: «Из-за чего спорили-то? Могли ведь так хорошо прожить». Последние годы — вообще параллельно прошли. А в конце вроде опять сближаться начали, — и его не стало.

На Валааме мы с ним почти одновременно оказались: он в октябре 1996 года, я в декабре. Только он знал, куда и зачем шёл: по благословению старца-пустынника именно в это место, в монастырь.

Молодой, здоровый, жизнерадостный, открытый. Самое главное — верующий. Я, наоборот: неопределившийся, мнительный, изрядно потрёпанный.

Время от времени приходится слышать: «Мы забыли, зачем пришли сюда». Я помню: зиму хотел провести подальше от города, от проблем накопившихся. Думал, на Севере люди молчаливые, молчать научусь. Не угадал.

***

Ну, какой-то опыт церковный у меня уже имелся, — и даже незабываемый. За пару лет до этого, повылетав отовсюду, шёл, не знаю куда. Надо было до осени где-то время провести.

Забрёл в Нилову пустынь на Селигере, — с беломориной в руке, с гитарой в другой, в сумке Кастанеда, Малахов, спальник и сухари. Думал — на недельку... потом на две... потом на месяц задержался, интересно стало. Потом перезимовать решил.

Один в большом городе. Рисунок Аммона Гареева Денег нет, в городе жить не могу, за городом не умею. А здесь крыша над головой и о еде думать не надо. Озеро красивое, лес, рядом деревня Светлица.

История самого монастыря изломана, как жизнь человеческая: «малолетка», концлагерь для поляков, война, госпиталь, опять концлагерь, опять тюрьма, затем дом для престарелых, турбаза... и снова монастырь.

Разрушенные корпуса, в подвалах надписи: «Смерть сукам, привет ворам!», «Здесь сидел Паштет, 1929 год»... В темноте ранним утром при свечах негромкий молебен преподобному Нилу Столобенскому. Три иеромонаха, один инок, два послушника, человек десять-пятнадцать трудников. Каждый со своим, наболевшим. Почти всех «сносит» по очереди, по-разному.

Звёзды, месяц — прямо как в кино «Ночь перед Рождеством». Собака лает, кот на печке спит, куры у трапезной копошатся, две коровы по островку гуляют. Коров первый раз здесь вблизи увидел. Тёлку игривую испугался, за быка принял, на дерево от неё залез.

Открытия каждый день. Запомнилось, как огурцы на зиму солили. Перед этим на берегу потемневшие от времени дубовые бочки пропаривали от грибка и плесени: на дно укладывали свежие можжевеловые ветки, на треть заливали озёрной водой, загружали в них лопатой раскалённые камни из костра. Бочки сверху накрывали и обвязывали мешковиной, — она вздувалась от пара, словно парус.

Под благословение к священникам первый месяц не подходил — руки у мужиков целовать. Потом подошёл из любопытства. Потом исповедался первый раз в жизни, тоже из любопытства...

***

На пятый месяц, под Новый 1995 год, крыша съехала. Впрочем, к тому всё и шло в последнее время. Слава Богу, что оказался в тот день не в Питере, а в далёком монастыре среди озёр, лесов и людей хороших. В городе сам бы в психушку пошёл.

Исцеление пришло не сразу, спустя неделю, на Рождество через церковные Таинства: исповедь, на этот раз мучительную и неоднократную... и неожиданное Причастие! Возвращение в жизнь было настолько внезапно и ощутимо, что явилось настоящим чудом. Сомнения просто исчезли в те Святки. С тех пор Нилова пустынь — моя вторая родина. А я стал считать себя православным.

Решил, что набрёл на бесплатный источник энергии, из которого можно черпать, когда захочу. Планировал жить на смене ощущений: летом тусоваться в своё удовольствие, а на зиму прятаться за монастырскую ограду, восстанавливаться. По слову одного из героев отечественного рок-н-ролла: «Настоящий мужчина должен как можно выше подняться в небо и как можно ниже плюхнуться в грязь».

Хватило на два года. Всё, чем жил, посыпалось, что-то неминуемое нависло сверху, — и я сбежал на далёкий, казалось, остров. Думал — на зиму. Опять не угадал.

Валаам так и остался для меня третьей и последней обителью.

Нило-Столобенская пустынь. Фото иеромонаха Митрофана (Заридзе)

Глава первая

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НА ФЕРМЕ

21 декабря 1996 года

На Валааме я очутился 3 декабря 1996 года, накануне Введения. Полмесяца крутился по разным послушаниям. И почти сразу же хотелось на ферму. Во-первых, потому что в дальнейшей жизни пригодится (в городе ведь жить не собирался). А во-вторых, видел однажды, когда дрова у гостиницы колол: по дороге конь бежит, в санях монах стоит, снег клубится, борода развевается, — как из сказки картинка.

— Кто это?

— Начальник фермы инок Василий.

***

20 декабря, ровно в день памяти дорогого мне Нила Столобенского, одеваюсь на послушание в рабочую трапезную.

Дорога на ферму. Рисунок Аммона Гареева Вдруг явление в дверях и келье: молодой послушник, тоже словно из сказки, румяный с мороза, рукавицы за поясом. Перекрестился на иконы и говорит:

— Тебя на ферму перевели, поехали.

Оказывается, мечты иногда сбываются. Зимняя дорога. Сумерки. Лошадь фыркает. Верхушки елей плывут по небу. Лёжа в санях, смотрю на них из-под настоящего тулупа: «Вот она, новая жизнь начинается». Рядом бачки с пищевыми отходами, крышки негромко позвякивают.

Приехали. Внизу фонарь, на небе звёзды. Красный кирпич под оцинкованной крышей. Цинк режет глаз немного, хотелось бы более старинного. Но всё равно красиво.

Спускаюсь к келейному корпусу. Подъезд, на мой взгляд, излишне цивильный, — ну да ладно, не всё сразу. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, направо в конце коридора вижу полоску света за полуоткрытой дверью. Иду к ней зачарованный, заглядываю и... сказка кончилась.

***

Рассказ продолжается.

Показалось, что попал в родную общагу: газовый цветок, лампы дневного света, две бритые физиономии, одна небритая у плиты и одна женская у окна. Откуда они на монастырской кухне? Где бородатые монахи из сказки? Где русская печь, керосиновые лампы и восковые свечи?

Небритая физиономия в шлёпанцах жарит что-то на сковороде в неурочное время. Остальные ждут: то ли яичницу, то ли когда исчезну из дверного проёма, явно присутствие моё здесь не в тему.

— Отца Василия как найти? — спрашиваю неуверенно, сипло.

— Какого отца Василия? — ухмыляется небритый.

Оказывается, инок Василий здесь совсем недавно сменил иеромонаха Василия: переходный период на ферме со всеми вытекающими...

***

О печке зря беспокоился: она стояла на месте, и её надо было топить. И керосиновые лампы имелись в наличии. И сеновал, как положено. Об этом я на следующий день узнал.

Поскольку со скотиной дела никогда не имел, назначил меня отец Василий трапезником:

— Приходи утром на кухню к семи, там всё покажут.

Прихожу. Никого нет, ничего не показывают. Сижу, жду.

Через час двое заходят после утреннего правила, внимания не обращают, потом ещё двое, эти хоть поздоровались. Чай сами поставили. Разговоры у них нервные, движения порывистые. Отца Василия между собой «Васей» называют без всякого уважения. Это покоробило.

Чашки в раковину побросали, ушли, ополаскивать за собой не стали. И поползли помыслы: «А не послать ли эту романтику подальше? Зачем ехал сюда?»

***

Коровник. Рисунок Аммона Гареева Заходит ещё один. Молодой, кудрявый, в клетчатой зелёной рубашке, улыбается чему-то.

— Бог в помощь! — говорит.

Я в ответ кивнул молча: замолк тогда на месяц, наверное, пока был на этой трапезной.

Он чай пьёт, ходит туда-сюда, а потом и спрашивает:

— А чего ты печку не растапливаешь?

— Не сказал никто.

Он как-то забеспокоился сразу:

— Надо-надо, — говорит, — растапливать! Девятый час уже, в девять повар придёт, вода кипеть должна!

Надо так надо, начал я полено на лучину не спеша распускать. Он:

— Быстрее, быстрее, не успеешь! Где картошка?

— Откуда я знаю?

— Пошли, у Александра спросим.

Печка пыхтит уже. А кудрявого Германом звали.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас... Александр, прости, здесь новый трапезник... — нырнул он в тёмную келью.

Оттуда: «бу-бу-бу». Выходит:

— Пошли, покажу, Саша отдыхает.

Вчерашний трапезник, а ныне скотник- навозник , с утра уже потрудился и не намерен тратить драгоценное время отдыха на инструктаж новенького. Чего тут непонятного: вода, печка, дрова... Вместо картошки макароны можно сыпануть для первого раза.

***

Идём вместе с Германом в коровник. Из открытой двери пахнуло тёплым и незнакомым. Нас встречает дружный вопрошающий взгляд монастырского стада, все враз обернулись, — я польщён, давно не был в центре внимания. Позднее узнал, что ждали они, естественно, не меня, а кормящего скотника, который задерживался. Не оставляя времени на ответную реакцию, Герман уводит куда-то вбок и вверх по лестнице, ведущей в потолок.

Хлопает крышка люка, и мы чуточку подымаемся над суетой этого мира. На сеновале уютный полумрак, свет тусклых лампочек выхватывает из темноты старые, хорошо сохранившиеся, а потому очень красивые балки и перекрытия из лиственницы.

Высокие горы сена со снежными вершинами. У подножия гор невысокий холмик, накрытый двойным брезентом, под ним подмороженная и подгнившая с краю картошка, — на сеновале устойчивый минус.

Набрав два ведра, возвращаемся прежней дорогой: опять хлопает крышка, снова дружный, внимательный взгляд выразительных коровьих глаз, теперь провожающий.

***

Рисунок Аммона Гареева Плита на кухонной печи побагровела, можно ставить воду.

— Масла растительного не хватит!

Берём канистру, спускаемся опять на улицу, обходим корпус. С другой стороны дома на берегу озера две огромные лиственницы. Одна стоит прямо, вторая склонилась к земле, из которой вышла.

Мы стоим у закрытой двери бывшего «венского» погреба 1 . Герман пытается открыть замок, но тот не поддаётся, замёрз.

— Отогревать надо, сейчас паяльную лампу принесу, — он уходит.

Замёрзшее озеро, закрытая дверь, замок, покрытый инеем. Зябко. Возвращается Герман с паяльной лампой, долго разжигает её, лампа тоже холодная...

Смотрю на него сзади и думаю: «Зачем ему это надо, чего суетится-то? Точно с головой не всё в порядке».

Это вместо благодарности.

Почему так?

Продолжение следует...

1 Венский погреб – полуподвал с двумя сводами над ним, заменяющий холодильник. В помещение между сводами набивается лёд, и холодный воздух спускается вниз в подвал через четыре отверстия в нижнем своде.