Первые дни войны на Валааме

«Война!!!»

В воскресенье 22 июня, как и в любой другой воскресный день, мы спали на час больше, чем всегда. После подъёма и завтрака стали готовиться к увольнению, которое обычно проводили после обеда. По распорядку дня обед был назначен в 12.00, но так как идти до столовой нужно было минут пять, то общее построение было объявлено пораньше.

Я в этот день решил на обед не ходить, так как имел намерение купить на присланные отцом деньги в магазине чего-нибудь вкусного. Во время построения роты я убежал на чердак и ждал, когда все уйдут в столовую. Спустившись вниз по лестнице и подойдя к площадке дневального по роте, я увидел, что он с каким-то особо тревожным выражением лица слушает радио.

Я подошёл к нему, он тут же повернулся ко мне и сказал:

— Война!!! Германия объявила нам войну! Сейчас выступает Молотов!

Старшина 2-й статьи Кирилл Буйко в конце войны И мы вместе с ним стали слушать министра иностранных дел СССР товарища Молотова.

Да… я тоже понял, что началась война. Конечно, я, да и все мы, юнги, тогда не представляли всей опасности, которая нависла над нашей Родиной. Мы только начали понимать, что война круто изменит наши юношеские надежды и планы, ибо с момента объявления начала войны по радио жизнь вступила в другое русло.

***

Для оповещения ушедших в шлюпочный поход и их возвращения в Школу был отправлен катер, который нагнал флотилию шлюпок на другой стороне острова. Когда юнги поняли причину появления катера, они совершенно естественно начали радостно кричать «Ура!!! Раздавим большим ударом!..» и кидать в воздух бескозырки.

Им тогда казалось, что могучий Советский Союз малой кровью победит Гитлера… Не могли же они знать, что война затянется на долгие годы и принесёт много бед и потерь, унесёт многие жизни, в том числе и радовавшихся в те минуты юнг... Катер и шлюпки повернули назад и через некоторое время пришвартовались в гавани Школы.

Морская душа

Те из нас, кто в поход не ходил, ждали на месте распоряжений. Школа в целом и рота юнг в частности представляла тогда растревоженный улей. В первый же день войны все юнги написали рапорта на имя командования о посылке их на фронт. В ротном помещении, в классах только и слышно было — вот бы послали на фронт, мы бы им показали, как нападать на Советский Союз. Но командование на все наши рапорты ответило коротко: «Когда это нужно будет, пошлём».

Занятия как в Школе боцманов, так и в роте юнг были прекращены. Началось формирование подразделений как в пехоте — отделения, взвода, роты. Одновременно каждому из нас было выдано оружие — карабины и винтовки. Больше всего ученики-боцмана и юнги заволновались, когда объявили, что придётся пока расстаться с морской формой. Мы были готовы на всё, что угодно, только не на замену формы.

Началось «упрашивание» командования. В итоге нам объявили: поскольку мы входим в состав морской пехоты, то вводится такая форма: бескозырка чёрная, гимнастёрка и брюки защитной формы, гимнастёрка нараспашку, внизу тельняшка, а поверх форменный морской воротничок (гюйс) , обмотки, ботинки, поверх гимнастёрки флотский ремень с бляхой.

Главное, конечно, с чем нам не хотелось расставаться, так это бескозырка, тельняшка и гюйс. Ведь именно они романтически воспеты и в стихах, и в прозе, и в кино, а это не могло не повлиять на наше отношение к этим морским атрибутам.

Наблюдательный пост

Воспоминания валаамского юнги О предвоенных месяцах на Валааме рассказывает один из курсантов роты юнг при школе боцманов ВМФ, располагавшейся в здании Зимней гостиницы, капитан 1-го ранга Кирилл Петрович Буйко (1924–2000). Так или иначе, из состава учеников-боцманов, юнг и присланных на остров солдат было сформировано три роты 4-го морского батальона 302-й бригады морской пехоты. А дальше, в соответствии с планом обороны острова Валаам, все мы были расписаны по боевым точкам. Одни в состав пулемётного расчета на крышах зданий для борьбы с самолётами, другие — наблюдателями по периметру острова.

Я и ряд моих товарищей в составе отделения были расписаны на южную оконечность Валаама с целью наблюдения в опредёленном секторе за водной акваторией Ладожского озера.

Прибыв в назначенное место, мы стали строить, вернее, оборудовать для жилья какое-то запущенное помещение, рыть около него окопы-убежища, а для наблюдения за водой — оборудовать наблюдательный пост. Если подготовка помещения для жилья, строительство убежища не вызывали особых затруднений, то оборудование наблюдательного поста было непростым делом.

Для наблюдательного поста была выбрана самая высокая, метров пятьдесят, сосна, причём метров 25–30 от земли на ней не было ни одного сучка. Решено было до первых веток сделать лестницу, потом до густых веток в дерево врезать простые перекладины, а далее, для наблюдательной площадки, почти на самой верхушке, использовать естественные сучья.

К концу второго дня наблюдательный пост был готов. Теперь началась настоящая боевая служба. В наряд на наблюдательный пост назначались обычно три человека и ещё двое — дежурными на вышке, остальные девять занимались военным делом, изучали стрелковое оружие, учились рыть окопы, окапываться, маскироваться.

Ночной дозор

В дополнение к этому один раз в неделю от нашего отделения выделялся ночной дозор, в задачу которого входило курсировать верхом на лошади с наступлением темноты между нашей точкой и штабом — это примерно километров восемь.

Признаться, для меня это было самой неприятной службой. Во-первых, я не совсем понимал суть назначения этого дозора и его задачу. Как нас инструктировали, дозорный должен был с наступлением темноты ехать верхом по дороге в штаб и вести наблюдение за прилегающим к дороге лесом на случай, если вдруг какие-нибудь диверсанты появятся или парашютисты будут высаживаться.

А во-вторых — все эти разговоры нагоняли на меня какую-то тоску. И действительно, наступает тёмная, осенняя ночь, ты садишься на лошадь и едешь по дороге, вплотную к которой подходит густой лес. А он шумит, иногда в глубине что-то трещит, какие-то звуки раздаются — одним словом, все время в каком-то напряжении и тревоге.

Помню, когда я в конный дозор назначен был первый раз. Я долго готовил себя морально, успокаивал, что всё будет хорошо, ну а если и придётся с кем-нибудь вступить в бой, то буду драться, как этого требует присяга. Те из ребят, кто уже был в таком дозоре, успокаивали — не бойся, если иногда и затрещит что-либо в лесу, то это от ветра старые деревья ломаются, могут также кричать ночные птицы.

— Ну а если врага встретишь, нас зови, — напутствовали друзья.

В итоге я уже был готов ехать. И всё же когда поехал, чем дальше я удалялся от нашей точки, тем тревожнее становилось. В голове начинали возникать разные ситуации: то встреча с диверсантами, то с парашютистами. И в зависимости от этого вырабатывались варианты действий: в одном случае драться до конца, в другом — как можно быстрее сообщить командованию.

И только когда до штаба оставалось с километр или меньше, я обрёл настоящую бодрость, а доклад уж мой дежурному по штабу был по-настоящему боевым. Назад возвращался более спокойно, в голову лезли уже и другие мысли — что там дозор, на фронт надо!

***

А о фронте-то представления совсем ещё не было. По сути дела, хотя с начала войны прошло уже более трёх месяцев, а нам ещё с врагом лицом к лицу встречаться не приходилось, если не считать, что где-то в самом начале войны над островом пролетел немецкий самолёт-разведчик.

И то он появился над бухтой в тот момент, когда часть ребят готовилась к купанию, в основном уже разделась, и по самолёту не было сделано даже хотя бы одного выстрела. Более того, часть ребят при появлении самолёта, скорее бросилась в воду со скалы.

А он летел так низко, как рассказывали потом, что было видно, как пилот накренил немного самолёт и погрозил мальчишкам кулаком. Такое ротозейство говорило о том, что мы ещё не перестроились в то время на военный лад.

А в последующем этот факт послужил хорошим примером для воспитания.

Неизвестный лётчик

Могила неизвестного лётчика на Игуменском кладбище Был ещё один случай, когда нашу роту подняли по тревоге. Вдруг над островом со стороны г. Сортавала появился самолёт, который стал быстро снижаться и в итоге где-то сел. На этот раз, когда самолёт летел над островом, по нему уже сделали несколько выстрелов наши пулемётные точки, даже были винтовочные выстрелы.

По тревоге на машинах нас отправили к предполагаемому месту посадки — это оказалась небольшая поляна в трёх километрах от штаба. Перед нами была поставлена задача — лётчика взять живым.

Началась операция по его задержанию. Когда мы стали подползать ближе, то лётчик стал отстреливаться, но вскоре замолк. Когда к нему подползли, то увидели, что это был советский самолёт, подбитый фашистами в воздушном бою и сделавший вынужденную посадку ввиду тяжёлого ранения лётчика. Не разобравшись в обстановке, он, видимо, решил, что приземлился на вражеской территории, поэтому и отстреливался. Ранение лётчика было очень тяжёлым, и он умер ещё до того, как подошли наши.

Трагедия была налицо. Во-первых, чувствовалось какое-то чувство стыда, что не опознали, чей это самолет, а больше всего было жаль нашего лётчика, которому, может быть, и можно было бы успеть чем-то помочь, спасти его жизнь.

Этот погибший лётчик был с почестями похоронен на Валаамском кладбище. Этот случай ещё больше заставил многих нас задуматься, что война — это серьёзно. Тем более, что положение на фронтах Отечественной войны становилось всё труднее и труднее.

Бондаревская дивизия

Большой перелом в нашем сознании произвело выступление по радио 3 июля 1941 года Иосифа Виссарионовича Сталина.

«Да, советскому народу грозит смертельная опасность» — отложилось в нашем сознании! Но больше всего мы это почувствовали, когда всему Валаамскому гарнизону пришлось принять активное участие в спасении сброшенной врагом в Ладожское озеро 168-й Бондаревской дивизии. На её спасение были задействованы все плавсредства.

Прижатая к озеру в районе Сортавала, 168-я дивизия вынуждена была спасаться на плотах, просто вплавь — в общем, она оказалась в трудном положении. Корабли Ладожской флотилии и все плавсредства Валаама доставляли на остров людей, оружие, лошадей.

Самое большое впечатление на меня произвели люди, которые с врагом встретились лицом к лицу, и теперь вынуждены были спасаться. Многие были раздеты, разуты, ранены, выглядели необычно и страшно. Казалось, что их война надломила здорово, и вряд ли они придут в себя ещё долгое время.

Но вскоре уже всё выглядело по-другому, расположенные в лесу бойцы быстро приходили в себя, и из них формировались новые подразделения. А нам, ещё не видевшим противника лицом к лицу, было очень интересно поговорить с любым солдатом. И всякая такая встреча, как правило, оставляла в душе неизгладимую память и тревогу. Мало-помалу мы начинали понимать, что такое война, и что враг действительно жесток.

«Старики плохо воюют!»

В разговорах и спорах между собой мы опять же сходились на том, что надо быстрее и нам на фронт. А однажды, занимаясь в составе отделения на своей точке военно-полевой подготовкой, во время перекура я высказал мысль, что неудачи, которые терпит наша армия, во многом объясняются тем, что плохо влияют старики.

Я решил продемонстрировать, как они воюют. Находясь в окопе, я высунул винтовку, отвернулся от неё и стал, не отводя затвора, взводить его и спускать, и так всё чаще и чаще, а потом в пылу отвел затвор назад, поставил его на место и нажал на спусковой крючок… и вдруг... выстрелил боевым патроном.

Командир отделения приданных нам солдат побледнел. Я тоже испугался. Но когда стало ясно, что я никого не пристрелил и даже не ранил, мне тут же командиром отделения от имени командира роты было объявлено трое суток ареста, или той самой гауптвахты, о которой я раньше не имел никакого понятия.

Я был отправлен в «центр», чтобы доложить командиру роты о случившемся. По дороге я осмыслил весь проступок и пришёл к выводу, что всё же меня наказали чересчур строго. Это же случайный выстрел. Но, так или иначе, а проступок налицо и за него нужно было отвечать.

Когда я прибыл к командиру роты старшему лейтенанту, он внимательно меня выслушал и говорит:

— Значит, старики плохо воюют?

— Да, — говорю я, — и это мнение всех юнг, которые со мной находятся на роте.

— Ну ладно, идите назад и скажите командиру отделения, что на гауптвахте нет мест.

Я не знаю, была ли это правда, но о том, что на гауптвахте сейчас сидят даже офицеры, мне рассказывали наши юнги, которые сейчас были ближе к штабу.

Оказывается, сейчас наше командование готовило проведение десантной операции в районе Питкяранта. Но в результате неорганизованности, неинициативного командного состава, а порой и проявленной трусости эта операция потерпела полнейшую неудачу.

И, как рассказали ребята, кого-то из командования хотят отдать под военный трибунал. На меня все эти рассказы действовали страшно. Я не мог поверить, что есть трусы даже среди командиров. Но… оказывается есть.

Вот с таким настроением я вернулся к себе на точку. Судя по выражению глаз командира отделения, мне стало понятно, что моё возвращение было для него полной неожиданностью. А когда я пытался доказывать, что в сравнении с событиями, о которых я узнал, моё нарушение — ерунда, мне было сказано молчать и не болтать, а то чего доброго в паникёры можно попасть.

После такой беседы я возвратился в наше жилое помещение. Ребята, конечно, были рады, что я не остался на гауптвахте. Игорь Николаевич Дементьев. Канонерские лодки Ладожской флотилии

Тревога

Вскоре мы узнали, что 168-я дивизия покинула Валаам и что она переброшена на континент, куда-то под Ленинград, ибо к этому периоду фашисты уже вплотную подошли к городу.

Из сообщений Совинформбюро мы знали, что бои идут уже почти у стен Ленинграда, враг рвался в город. Всё это как-то не укладывалось в голове. Мы, юнги, тоже стали понимать, что враг действительно жесток и неумолим.

Между тем среди нас, юнг, да и среди других категорий, всё больше и больше стали поговаривать — зачем мы сидим на Валааме, надо бы идти Ленинград защищать, а то как-то всё настолько стало однообразно, вахта да вахта на наблюдательном пункте.

Мы понимали, что Валаам в данное время находится уже в далёком тылу и, видимо, большой ценности для фашистов не представляет, а иначе была бы хоть одна попытка его захватить. Но ни одной попытки так и не было.

***

Однажды все ребята собрались в помещении и стали травить разную баланду. В это время в помещение вошел командир отделения. У него было какое-то сосредоточенно-напуганное лицо. Было ясно: что-то случилось. Долго не разговаривая, он отдал приказание:

— Всем немедленно собраться, наблюдательный пункт разоборудовать, помещение развалить, все печи разобрать.

На всё это отводилось двадцать минут. Мне и одному из солдат нашего отделения Габашвили было поручено разбить все печи, что мы сделали очень быстро. Зачем мы это делали, было ясно, — значит, скоро мы покинем Валаам. Другие ребята с заданием справились тоже быстро.

Мы собрались в назначенное место во всём боевом. По настроению ребят чувствовалось, что все как-то растеряны. Почему-то лица всех стали какими-то необычно серьёзными. Через некоторое время мы покинули нашу боевую позицию. По дороге только и было разговоров: что бы всё это значило, и не опоздаем ли мы, если это начало эвакуации с острова?

Эвакуация

Когда мы стали подходить к нашим «родным» местам, где была расположена наша Школа, мы сразу почувствовали, что действительно предстоит эвакуация с острова. На улице было многолюдно. То там, то тут на короткие мгновения собирались небольшие группки людей, но тут же куда-то расходились.

Когда мы вошли в здание, наше предположение об эвакуации оправдалось полностью — в помещении царил полный хаос. Почти везде были разбиты окна, на стенах появились надписи: «заминировано».

— На надписи, — нам сказали, — не обращайте внимания, это просто шутка, попугать оккупантов.

В это же время полным ходом пошла работа и на пристани. В баржи грузили всё подряд. Одним словом, по всему было видно, что наше пребывание на острове подошло к концу. И мне, кажется, что это предвидели все.

Было ясно, что Валаам к этому времени, а это был уже сентябрь, своё значение утерял и была опасность его отрыва от наших войск и захвата немцами маленького гарнизона, почти сплошь состоящего из плохо вооруженных и неопытных юнг-подростков.

Враг уже находился у стен Ленинграда и теперь шла битва не на жизнь, а на смерть. Поэтому там нужны были люди.

Прощай, Валаам!

Поздно вечером погрузка была почти закончена. С наступлением темноты мы в составе нашей роты, сформированной совместно с солдатами, были построены, проверены и направились на пристань. К этому времени на пристань прибыли и другие роты. Личный состав нашей роты был размещён на сторожевой корабль СКР «Конструктор».

Часов в одиннадцать ночи мы отошли от пирса. Естественно, все наши ребята находились на верхней палубе, было как-то больно оставлять такой обжитый наш любимый остров. Невольно в голову шли мысли, связанные с пребыванием в Школе боцманов, в роте юнг. Почему-то вспоминалось время, как я сюда поступил, как всё было радостно и хорошо — и вот через год как всё изменилось.

Наш СКР помаленьку выходил из бухты Монастырской, и чувствовалось, что Ладога собирается встретить нас неласково. В этот период, как говорили старожилы, она всегда бывает неприветливой, почти всегда штормы. Каждый из нас понимал, что отмены выхода в море не поступит. И действительно, не успели мы выйти в бухту, как нас стало прилично качать, был шторм баллов шесть-семь.

Не успели мы немного пройти, как наш СКР дал «стоп». Нас стало ещё больше качать, порой казалось, что корабль вот-вот перевёрнется. Ко всему этому добавлялся по всему кораблю какой-то скрип, т.к. судно было очень давней постройки, и казалось, что если только оно не перевёрнется на волне, то вот-вот рассыплется.

Особенно болезненно переживали этот момент солдаты, которые до этого ничего подобного не видели в своей жизни. Ну а мы, юнги, старались держаться. Недостойно же было нам, морякам, подавать вид, что и мы боимся.

***

В дрейфе мы полежали примерно около часа. Как нам рассказали позже, остановка была вызвана тем, что после нашего отхода с острова на нём кто-то остался и подавал какие-то непонятные сигналы фонариком в сторону противника. Были приняты меры по розыску оставшегося и, говорят, кого-то нашли и «обезвредили».

Вскоре корабль снова дал ход. Но куда мы идём, никто из нас не знал, только догадывались — куда-то под Ленинград. Поход был очень тяжёлым. Никто не знал, что нас ждёт дальше, и это как-то угнетало, да ещё на нашу голову свалился этот шторм. Вот теперь мы почувствовали, что служба на море — это не только бескозырка и клёши.

И всё же, когда мы собирались где-либо вместе в кубрике или на палубе, на устах и в мыслях у всех было одно желание — с флотом не расставаться. Теперь, несмотря на юный возраст, мы именовались «морская пехота» и знали, что нам придётся иметь дело с врагом...

Из книги капитана 1-го ранга Кирилла Петровича Буйко «Спасибо, жизнь!»